Ми продовжуємо знайомити наших читачів з творчістю бахмутського письменника Віктора Шендірка. Його роман «Венцы побед» – заключна частина авантюрно-історичної трилогії. Дія відбувається в другій половині XVIII століття. У центрі оповідання – гусарський офіцер Микола Айнаровскій, син Андрія Войнаровського, племінник гетьмана Мазепи і особистого ворога Петра I, засланого на вічне поселення до Якутська.
Глава з роману “Венцы побед” друкується з дозволу автора. Якщо ви бажаєте прочитати роман повністю зветайтесь до автора.
Уривок з першого роману “Девяносто первый или путь в бронзу” читайте за посиланням.
Уривок другого роману “Был городок” читайте за посиланням.
Над чим сьогодні працює Віктор Шендрік і яку участь він брав у розитку демократичного руху на прикінці 80-х на початку 90-х років минулого століття читайте ТУТ
ВЕНЦЫ ПОБЕД
Глава четвёртая. 1769-й. Бахмут. Крестник императора. Последний набег
Ой, то не пыль-кура курится,
Не дубровушка шумит,
Ой, не дубровушка шумит, –
Турок с армией валит.
Ой, не видать тебе, собака,
Золотых наших церквей.
Не сымать тебе, собака, ой,
Золотых наших крестов!
Песня донских казаков
ызванный из Успенска в Бахмут хорунжий Пугачёв стоял, вытянувшись во фрунт, а полковник Кутейников, вымеривая комендантскую избу шагами, распекал подчинённого:
‒ Ну?! Я тебя, казак, в Успенск что, обормотить послал, ай как? Ты что там за потеху на базаре учинил? С ведьмедем боролся, люди гутарят…
‒ Дык… К зиме дело, ведьмедю спать пора, а морда цыганская не даёт, кривляться понуждает, от он и злой…
‒ Молчать! Хорунжичьи погоны жмут? Альбо ты к цыганам собрался, порядки наводить? Так ты так и скажи…
‒ Никак нет, ваше высокоблагородие!
‒ Молчать! Скажешь, когда спросят.
Пугачёв отвёл глаза, уставился в окно – на площадь перед Троицким собором падал снежок, вереницей тянулись к обедне бабы. Казак вздохнул еле слышно: иди тебя пойми, господин полковник, то ты спрашиваешь, то не спрашиваешь…
Ефим Кутейников подошёл к столу, взял лист бумаги, пробежал глазами написанное. Вдруг смягчился, поняв, что чересчур высоко задрал планку своего по-командирски деланного возмущения.
‒ Мне на ведьмедя твойного наплевать, Емельян, хучь верхи на нём катайся. Негоже другое, товарищей своих ты байками непотребными смущаешь.
‒ Какими такими байками, Ефим Дмитрич? ‒ Пугачёв живо уловил перемену в настроении полковника и тут же попытался придать беседе свойский характер.
‒ Какими, какими… ‒ проворчал Кутейников. ‒ Вот и поведай мне, не ты ли в бане сказывал, что Дарью Салтыкову арестовал и самолично в острог доставил?
‒ Возле бани, ваше высокоблагородие!
‒ Ну, возле бани, кака разница!
‒ Есть разница. В бане гутарить некогда. Там мыться надобно да смотреть, как бы шайку твойную кто не упёр. А вот ежели возле, особливо ащеле опосля…
‒ Молчать! ‒ полковник саданул кулаком по столу. ‒ Ты, казачина, изгаляться надо мною вздумал?! Ты в последнюю кампанию где был?
‒ Дык где не был, спросите. В Познани, в Кобылине… При полковнике Денисове…
‒ А опосля?
‒ Опосля – дома, в Зимовейской.
‒ Знаю, бывал в станице вашенской. А на Польшу партия была?
‒ В двух партиях был на Польшу. С есаулом Яковлевым сбегали, с Елисеем.
‒ Ну и когда ж ты сподобился Салтычиху арестовывать? И вотще, далась она тебе, Салтычиха тая! Где ты про неё и слышал только?
‒ Да как же, господин полковник? Как же не слышать? Она ж, людоедка, одних баб да ребятишек сотни две замордовала, а народу скока… ‒ взял высокую ноту хорунжий. ‒ До сей поры перед глазами стоят. Яко живые…
‒ Ну, будя! Ты мне ещё тут слезу пусти, воин. С ней следствие разберётся. Ты другое скажи. Я вот и батьку твойного, дядьку Ивана знавал. И деда, старого Пугача, помню. А как же дело сталось, что тебя сам император Пётр Алексеевич крестил? Ты ж так, сдаётся, в полку рассказываешь?
‒ Дык так оно и есть, ‒ Пугачёв огладил тёмно-русую бороду, допустил вольность. ‒ Крёстный мой ‒ государь-анператор Пётр, истинный крест! Тока в бане я про то не говорил…
‒ Ещё раз помянёшь про баню, нагайкой перетяну!
Кутейников опустился на стул, достал платок и вытер шею.
‒ В каком годе ты родился, Емеля?
Пугачёв наморщил лоб, зашевелил губами, но ответил:
‒ В сорок втором.
‒ Вот! ‒ поднял указательный палец Ефим Дмитриевич. ‒ А великий государь наш, Пётр Алексеевич, почил в одна тыща семьсот двадцать пятом! Как он мог тебя крестить? Не сходится.
Хорунжий вновь свёл брови к переносице, вздохнул.
‒ Ваша правда, не сходится.
‒ То-то! И по всему выходит, что ты, Пугачёв, у нас этот… как его… самозванец!
Полковник снова взял в руки листок.
‒ На кой хрен мне с изветами энтими разбираться! На вот, погляди. Много про тебя тут пишут занятного.
Емельян с интересом потянулся было к бумаге, но опустил руку.
‒ Не обучен я грамоте, ваше высокоблагородие. Кабы пособил кто.
‒ Уже пособили, ‒ ухмыльнулся Кутейников. ‒ Я тебе вот что скажу. Султан войну объявил, ты знаешь, потому и татарва в степи разгулялась. Основной удар будет по Правобережью, но чуйка у меня – крымцы пойдут на Слобожанщину. Не ровён час – в бой. А ты со своими побрехеньками… Ты ж хорунжий, не абы как. На тебя люди смотрят. Сурьёзней быть надо, сурьёзней! Ступай с Богом!
Казак вышел на площадь, вздохнул глубоко, с облегчением. На звоннице басовито ударил колокол, взмыло, заметалось над крестами собора вороньё.
Пустив коня шагом, Емельян Пугачёв задумался. «В бане или возле бани – есть разница! В бане все свои были, донские. Кто ж написал бумаженцию эту паскудную?..»
,
Промёрзшая земля, казалось, звенела под десятками тысяч копыт. Ледяной ветер подхватывал и уносил далеко в степь колкую снежную пыль. Десятитысячный тумен под командованием калги Месуда Гирея шёл по знакомому пути – по Кальмиусской сакме. На привалах к конному авангарду подтягивались мушкетёры и артиллерия.
Калга нервничал – молниеносно начатое вторжение исподволь замедлилось, потеряло темп и натиск, всё меньше вёрст преодолевала орда за день, всё больше времени требовалось для восстановления сил на биваках. Воинственный Кырым Гирей уговаривал султана не тянуть с объявлением войны и добился своего – Мустафа III бросил крымцев в бой осенью, когда даже на благодатной и солнечной Украине уже были готовы закружить белые мухи.
Вместе с новым, 1769 годом в Приазовье пришли лютые морозы. Комфортно чувствуя себя в летних набегах, татары оказались совершенно не подготовлены к русской зиме. Походные войлочные юрты не держали тепла, запасы сухих дров в обозе истощились, начался падёж лошадей. Храбрые крымские воины гибли от обморожения, число смертей превысило любые допустимые пределы.
Десятитысячная орда таяла на глазах. Здесь нужно сказать, что численность крымско-татарских орд в исторических документах и военных сводках всегда была преувеличена. Объяснялся сей факт довольно просто: каждый всадник брал с собой в набег про запас двух-трёх лошадей, на круп которых нередко усаживали чучела. Трепещи, враг! Считай, что нас больше, чем на самом деле! – таким образом первый удар крымцы наносили по психике противника.
Продовольствия не хватало. Но самым досадным обстоятельством, делающим бессмысленным сам набег, являлось то, что грабить и пленять было некого. Татарам встречались практически безлюдные сёла, хутора и запорожские зимники. Попадались, конечно, люди, не успевшие уйти к ближайшим крепостям, но были они сплошь старики да хворые – в Крым не погонишь, а два-три десятка перерезанных глоток, это ли добыча, это ли великое воинское достижение?!
Круша и сжигая на своём пути оставленные малороссами жилища, поредевшая орда приближалась к Бахмуту. Калга разделил войско на чамбулы, намереваясь окружить город.
Понимая, что татары со дня на день появятся у стен Бахмута, полковник Кутейников провёл военный совет с участием коменданта Степана Ершова и заглянувшего в город по делам службы командира бахмутских гусар полковника Георгия Депрерадовича. Разногласий между родами войск не возникло. Пикинёры Ершова брали на себя оборону крепостных стен; гусары Депрерадовича вступали в бой в случае проникновения врага к дальним, северным шанцам; на казаков Кутейникова возлагалась задача встретить татар в поле.
‒ Хрен ли нам! ‒ сказал Ефим Дмитриевич, поднимаясь и поправляя кушак. ‒ Гайтан на шее, да шашка сбоку – сдюжим!
27 января калга Месуд Гирей, спалив в округе всё, что хотя бы отдалённо напоминало людское жильё, вышел к стенам Бахмута.
«Тревога! Татары йдут!» ‒ ударили в набат городские звонницы. Из двух городских ворот вынеслась лавиной конница Кутейникова.
‒ Пики к бою! Шашки вон! ‒ скомандовал полковник…
Поручик Айнаровский, следуя с эскадроном в конном строю, предавался невесёлым мыслям, и причиной тому была последняя командировка. «Дожили! Совсем уж карателями заделались. Мы, боевые гусары, каких-то разбойников должны ловить по лесам, гайдамаков этих. Гайдамаки полякам насолили, а усмирять их, выходит, нужно нам почему-то… Слава Богу, хоть никого не сыскали…»
От грустных раздумий поручика Айнаровского отвлёк свист – резкий, очень знакомый и очень настораживающий.
Татары! Растянувшись в цепь, гусар обстреливали ордынские лучники. От плотно летящих стрел, казалось, наступили сумерки – эскадрон смешался. Панику пресёк ротмистр Виктор Обернибесов. Перестроив эскадрон, скомандовал:
‒ К бою! Сабли наголо!
Оставаться на месте, сделавшись мишенью для татарских лучников, ‒ верная гибель. Спасение одно – только вперёд!..
Хорунжий Пугачёв остановил сотню, знаком велел замереть, прислушался и спросил у едущего рядом Спирьки Камышанова:
‒ Никак бой идёт, чуешь?
‒ Где бой? ‒ повертел головой Спирька.
‒ Да тама вон, за той жопой, ‒ махнул рукой хорунжий.
‒ За какой жопой, Емеля? Ты про что? ‒ так и не понял Спирька.
‒ Да вон же, ‒ Пугачёв показал на высокий холм с двойной верхушкой.
Возвышенность действительно напоминала гигантские человеческие ягодицы, обладатель которых зарылся в землю, не позаботившись о маскировке деликатного места.
‒ …Вон горку видишь, двойную? Как жопа великанская какая-то. Сдаётся, за ней дерутся.
‒ Ну-кась, сбегаем посмотрим, ‒ дал коню шпоры Камышанов…
Татары применили излюбленный приём – под натиском гусар изобразили бегство. Заманивая преследователей, резко остановились и выпустили залп стрел. Порядок гусар смешался, и крымцы ринулись на них, обнажив сабли.
Айнаровскому не повезло – пала лошадь. Поручик больно ударился плечом о землю, но вовремя перевернулся на спину. Татарин в высокой красной шапке уже заносил копьё. Айнаровский выстрелил из пистолета – всадник осел, копьё с глухим стуком упало в снег. Перезарядить пистолет времени не было – на гусара нёсся новый ордынец, норовя смять его копытами коня…
‒ Ги! ‒ раздалось над степью. ‒ Ги-ги! Ги-и-и!!!
С верхушки двойного холма на помощь гусарам, сверкая обнажёнными клинками, лавой шла казацкая сотня.
На глазах Айнаровского с плеч наседавшего татарина слетела, выбрасывая кровавые струи, бритая голова.
Донцы настигали пустившихся в бегство татар и рубили в багровое крошево.
Казак, выручивший гусарского поручика, спешился и протянул руку.
‒ Ну вот мы и квиты, вашблагородие! За ведьмедя того, помнишь?
‒ Емельян, ты? ‒ выдохнул Айнаровский. ‒ Сразу не узнал.
‒ Так я ж обрился, ‒ ухмыльнулся казак, проведя ладонью по голому подбородку, ‒ в бою без бороды сподручнее…
Сводная колонна гусар и донских казаков устало тянулась к Бахмуту.
‒ Вытри кровю на щеке, ‒ сказал Пугачёв Спирьке. ‒ Ранен, поди?
‒ Да не, это не мойная, ‒ рукавом зипуна Камышанов отёр лицо. И вдруг расхохотался: ‒ Жопа великана! Ну ты и удумал, Емеля! Надо же! Жопа великана!
‒ Точно! ‒ тоже рассмеялся Пугачёв. ‒ Надо будет тую горку на карте надписать…
Отбитая полутысячным отрядом донских казаков орда в панике бежала. Это был последний набег татар на Приазовье в истории русско-крымских войн.
