Сьогодні в Бахмуті святкують 75-річчя визволення міста та Донбасу від фашистських загарбників. Як виживали під час окупації, та як святкували перемогу у своїй книзі спогад розказує Володимир Пильчик.
Відомою для бахмутян книга стає завдяки краєзнавцю Наталі Жуковій.
«Півроку тому мені в руки зовсім випадково потрапила книга спогадів Володимира, в якій на 34 сторінках автор детально описує роки свого життя в Артемівську до, під час і після Другої світової війни. Сім’я автора переїхала сюди незадовго до війни і оселилися на початку вулиці Широкої. Хлопчик через багато десятиліть, на схилі років, записав свої спогади, закінчивши книгу про історію сім’ї, яку почав писати його батько. Книга ця під назвою «Сотня років життя однієї родини» була надрукована в Жовтих Водах десять років тому виключно для внутрісімейного читання. Але безумовно, вона представляє величезний інтерес для бахмутських істориків, краєзнавців і просто людей, які цікавляться старовиною, як докладне і живе письмове свідчення очевидця тих подій.
Дуже цікаво те, що автор детально розповідає про свої дитячі враження і аналізує їх, вже будучи людиною похилого віку. Маса деталей про улюблене місто – де грала довоєнна дітвора, атмосфера перед війною, хитрощі виживання під час окупації, побут окупантів і так далі”, – пояснює Наталя.
Из книги И.И. и В.И. Пильчиков «Сотня лет жизни одной семьи» (Артемовск – Желтые Воды, 1984 – 2008).
«Война, оккупация, освобождение, победа, восстановление разрушений, принесенных войной – всё это коренным образом сказывалось на нашей жизни.
Предвоенный 1940-й и начало 1941-го были напряженными во всех отношениях. Даже мне, еще дошкольнику, от старших было известно, что войны с Германией не избежать. Но никто тогда не представлял, какие тяготы она принесет. В кинотеатрах шли фильмы «Чапаев», «Щорс», «Истребители», «Трактористы», не помню уже как назывался фильм о добровольном присоединении к Советскому Союзу трех прибалтийских республик. Распевались песни на темы «Если завтра война», «Веди смелее нас Буденный в бой», «На границе тучи ходят хмуро», «Нас не трогай – мы не тронем, а затронешь – спуску не дадим» и много подобных. Вожди «выдавали» сентенции типа «если враг нападет на нас, то будет бит на своей территории», «чужой земли мы не хотим – своей и пяди не отдадим». Под лозунгом «когда война-метелица придет опять, должны уметь мы целиться, уметь стрелять» молодежь шла в различные кружки. Клуб планеристов и парашютистов был и на нашей улице, он размещался в западной части так называемого «Пионерского садика»; в городе, в школах было много стрелковых кружков».
Фрагмент аэрофотосъемки нашего города Артемовска, сделанной в 1943 году летчиками Вермахта. Видим «Пионерский садик» с 5-конечной звездой, здания школы №7 и «Совпартшколы» (на ее месте позже построена швейная фабрика им. 8 марта), стадион (впоследствие «Авангард»), ж/д переезд и улицу Широкую.
Многие ребята с гордостью носили значок БГТО, что расшифровывалось как «будь готов к труду и обороне»; пореже, но с еще большей гордостью значок ГТО, что значило «готов к труду и обороне». Мой старший брат, занимавшийся в стрелковом кружке, имел значок «Ворошиловский стрелок» – даже взрослые люди носили тогда этот значок рядом с орденами.
Наряду с этими дневными делами и впечатлениями запомнились и крепко отложились в моем сознании ночные перешептывания родителей. Встревоженный шепот, что-то о врагах народа, что опять кого-то «взяли», что-то о руководителях НКВД, в общем ночные тревоги.
Прекрасно помню день начала Великой Отечественной войны. […] А именно, по какой не помню причине, в 11 часов дня я оказался в центре города, на пересечении улиц Комсомольская и Артема; на столбе висел динамик, под динамиком собралась толпа – слушали передачу. Сказали: «Война, выступает Молотов» – это было 22 июня 1941 года. […]
Глубокое впечатление произвели предшествовавшие оккупации отступление наших войск и эвакуация населения и народного добра. Бесконечные стада крупного рогатого скота, повозки всех видов с беженцами, трактора, влекущие за собой зерновые комбайны «Сталинец» и, наконец, в пешем строю стрелковые роты наших войск.
В то же время решалась и судьба нашего семейства, а именно вопрос эвакуироваться нам или нет. Техническая возможность была: на восток уходили автомашин из организации, где работал отец, однако состояние здоровья самого младшего члена семейства, Людочки, было таким плохим, что мама сказала: «Никуда я с детьми не поеду, не хочу хоронить еще одного своего ребенка». В результате, с последней колонной автомашин на восток уехал только наш отец.
Особенно беспокойными перед оккупацией были последние три дня. Хотя боев непосредственно за город и не было, но горят с взрывами склады, так называемого «артполка», еще продолжаются взрывы на железной дороге, горят зернохранилища на Северной станции, в центре города горит Дом Ленина. Какая-то вооруженная «залетная» компания организовала распродажу зерна с еще не горящих складов на Северной станции, какая-то эвакуирующаяся пожарная часть попыталась безуспешно тушить горящие склады, затем, бросив это дело, более удачно справилась с огнем на Доме Ленина. В городе власть отсутствует, идет стихийный грабеж магазинов и предприятий. Накануне вступления немецких войск, ранним вечером, над городом с запада на восток с характерным свистом-шорохом пролетело несколько снарядов, на этом все затихло.
Артемовск, центральная площадь, дом Ленина после пожара. Слева – памятник Артему скульптора И.П.Кавалеридзе. Зима 1941-42 гг. (Фото из интернета).
Ранним утром мы увидели, что по нашей улице движется немецкий обоз. Огромные телеги, оборудованные ручными тормозами, каких мы раньше никогда не видели, тащили мощные тяжелые першероны. К нам во двор забежали три немца, вели себя крайне настороженно, заглянули во все углы двора, а затем двое из них вошли в дом и занялись мелким мародерством. Взяли из сахарницы, стоявшей на столе, сахар, а затем, перерыв в шкафу все вещи, взяли двухцветную спортивную рубашку, так называемую «соколку» брата Виктора. Это были первые оккупанты из многих тысяч, которых мне довелось увидеть в последующие два года оккупации.
Фронт откатился недалеко от города и несколько месяцев стоял в 30-40 километрах от города по реке Донец. Все это время в городе была слышна артиллерийская канонада. […]
В городе располагались тыловые части немецкой армии и части, располагающиеся на отдыхе. Бросался в глаза организованный порядок в частях, в части чередования их нахождения на позициях и в тылу; более того – у них даже были отпуска на «фатерлянд». В общем начинали они войну профессионально, «по-европейски». К концу оккупации этот порядок, как мы замечали, несколько нарушился, но то было только начало процесса. Запомнилась организованная работа немецких квартирьеров: по улице проезжал мотоцикл с коляской и колясочник, не вылезая из коляски, практически на ходу, в характерных местах втыкал в землю металлические шпильки. Шпилька представляла собой металлический прутик диаметром 6-8 миллиметров, заостренный с одного конца, а к другому концу был прикреплен стальной кружок диаметром 8-10 сантиметров, на котором был изображен какой-либо условный значок. Видимо, каждая часть имела свой знак. Через какой-то промежуток времени после проезда квартирьеров, ориентируясь по значкам, двигалась войсковая часть. Прибыв на место, она моментально рассредотачивалась, солдаты по двое-трое разбегались по домам и становились на постой. В больших дворах их останавливалось и по десятку. И конечно никто из них не спрашивал разрешения на постой. Эта участь не миновала и наш дом. Довольно длительное время у нас на постое находились два тыловика. Один из них был немец, а второй чех. Должен сказать, что кроме неудобств, создаваемых этим постоем, были и некоторые плюсы. Во-первых, дома, где был постой, меньше подвергались проверкам довольно частых при оккупации облав. […]
Кроме кур у нас была корова с теленком. По ранней весне телочку стали выводить на небольшой пустырь, находившийся за домом Грищенко по улице Садовой, на молодую травку. В мои обязанности входило наблюдение за этим теленком, однако пустырь был за углом, и от нашего двора теленка видно не было. Приходилось наблюдение вести набегами. В одном очередном набеге я обнаружил, что теленок исчез. Об этом я немедленно сообщил матери и вместе с ней мы пошли на место происшествия. Там мы обнаружили свежие следы протектора колес автомобиля и поняли, что воровство совершено с применением техники. Тот же постоялец, который «выручал» курицу, был дома, и мать доложила ему о том, что «камарад» «спёр» теленка. На этот раз, то ли проникнувшись доверием к сообщениям матери, то ли освоив слово «спёр», но чех сразу всё понял и поверил. Он пошёл на тот пустырь, взял след автомобиля и пошёл по нему, а я последовал за ним на расстоянии, как у нас говорили «назирці». Чех по улице Садовой дошел до улицы Профинтерна и по последней пошёл в направлении «совпартшколы». Так в народе называли комплекс зданий, огороженный кирпичной стеной. На этом месте теперь находится швейная фабрика имени 8 марта и многоэтажные жилые дома. А во время оккупации в том комплексе располагалась ССовская часть. Как только я увидел, что чех повернул к воротам этого комплекса, я сразу помчался домой, так как понял, что нашей телки нет. Результат своих наблюдений доложил матери, а минут через 15-20 возвратился удрученный чех и сказал три примечательных слова: «там не камарад». Мы понесли потери, но утвердились во мнении, что не все представители оккупантов – свиньи. […]
К лету 1942 года фронт отодвинулся в сторону Сталинграда. Наша авиация всё чаще и чаще стала появляться над городом. Почему-то наш район относительно больше подвергался бомбардировкам. Сначала возле «загоруйковских» домов, это метров 60-70 от нашего дома, упала фугаска, вырывшая рядом с фундаментом дома огромную воронку. Взрывом этой бомбы на крышу нашего дома забросило глыбу глины, которая проломила стропилину и разрушила лежак дымохода. Когда очищали чердак от этого «подарка», глины набралось полных шестнадцать ведер. Следующий раз, практически там же, но посреди улицы, упал и загорелся ящик бутылок с какой-то жидкостью. Самым трагическим случаем было попадание во всё тот же «загоруйковский» двор двух осколочных бомб, которые унесли жизнь сразу пятерых детей, причем трое были с одной семьи. Следующая серия из шести осколочных бомб угодила пятью бомбами во двор Грищенко. К счастью из людей никто не пострадал, но была ранена корова и погибла собака, в свое время своими зубами обидевшая меня. А вот шестая бомба из этой серии, кажется, предназначалась лично мне. Она упала за стеной, в одном метре от моей кровати, на которой я в этом время спал, и она не взорвалась. Эту бомбу мой брат Виктор с двумя ребятами с соседнего двора, к территории которого и относилось место падения бомбы, в том же дворе ее и захоронили. Много лет спустя, уже после окончания института, я с женой Раечкой зашел в тот двор и рассказал о захоронении, чем навел приличный переполох на жильцов того двора. […]
Летом 1942 года наш город находился уже в глубоком тылу немецкой армии, фронт был где-то под Сталинградом.
В городе во многих приличных зданиях: доме Ленина, многих школах, в том числе и ближайшей к нам школе имени Горького, расположились немецкие военные госпиталя. Трехмоторные немецкие транспортные самолеты доставляли на полевой аэродром между городом Артемовском (во время оккупации его по старинке называли Бахмутом) и селом Красным, тысячи раненых солдат и офицеров немецкой армии.
Школа №7 им. Горького, 1943 год (фото из интернета).
С аэродрома специальными санитарными автомашинами раненых развозили по госпиталям. Часто поток этих машин приобретал впечатляющий вид. То был результат по-видимому уже начавшейся сталинградской битвы. В воздухе постоянно барражировала девятка немецких истребителей, но почему-то в народе их называли «итальянцами», возможно это действительно были самолеты немецких союзников. […] А чтобы закончить тему лазаретов, должен сказать, что огромные площади возле них превратились в аккуратные кладбища. Так, центральный сквер города, у дома Ленина, полностью был превращен в кладбище; возле школы Горького кладбище отвоевало значительный участок от «Пионерского садика»; аналогичное положение было возле остальных лазаретов. Немецкий порядок «орднунг» царил на этих кладбищах: солдаты как бы застыли в строю под одинаковыми белыми крестами ровными «по шнурочку» рядами, а офицеры отдельно, но «на почетном месте» под черными крестами по форме их ордена «железный крест».
Немецкий госпиталь в пристройке к зданию театра на центральной площади Артемовска и кладбище позади него (фото из интернета)
Хотя фронт был далеко, наша авиация, особенно к концу 1942 года, все больше и больше тревожила тылы немцев. Начало ощущаться преимущество наших пилотов в воздухе. Они смело вступали в бой даже с преобладающими силами немцев. Мне довелось видеть множество воздушных боев, видел, как в этих боях было сбито 5-6 наших самолетов и немецких. […]
Неизмеримо больше было очагов сопротивления и стихийного противодействия оккупантам никем не описанных, а еще больше мало кому или совсем никому не известных. Например, мне точно известно, что на восьмом участке совхоза, до и после оккупации носившем имя Артема, молодежью 1925-1927 годов рождения, укрывавшейся там от угона в Германию, под ширмой сельскохозяйственного училища действовала одно время подпольная молодежная организация. Я тогда знал только троих членов этой организации: это были мой брат Виктор и его друзья Коля Бунчук и Юлий, фамилию которого я забыл. А всего в этой организации было больше десятка ребят, но я их не знал. Самым крупным из известных мне действий было укрытие и помощь в переходе линии фронта экипажу из трех человек нашего подбитого бомбардировщика, совершившего вынужденную посадку в немецком тылу. Это, так сказать, пример организованного, но не нашедшего официального освещения и признания факта сопротивления, но много больше было случаев неорганизованного. Сами по себе эти случаи, в большинстве своем, были мелкими, приносившими захватчику незначительный урон, однако за счет своей массовости и разнообразия, в сумме оказывали на врага ощутимое им давление, как материальное, так и психологическое воздействие. […]
Тем не менее, нам удалось отстоять свою собственность, хотя стало ясно, что если не переберемся в этот недостроенный дом, то его разберут в ближайшее время.
Какое-то время пришлось практически жить на два дома, так как перееезжать толком еще было некуда. Но затем, слегка приспособив под проживание две комнаты из четырех, окончательно переселились на Широкую улицу. В нашей квартире на Ворошиловской осталась жить сестра мамы (а мне тетя Маруся) с малюткой Любочкой.
В первое время приходилось много бегать между этими двумя местами проживания, иногда такая необходимость возникала не только днем, но и вечером. А это уже представляло опасность, так как в городе был установлен комендантский час. Половина дороги между домами проходила вдоль уже упоминавшегося Пионерского садика, в котором располагались артиллерийские склады, но главное, что там и днем и ночью перемещались парные дозоры.
В конце концов, я чуть было не вляпался в неприятнейшую историю. Как-то мать послала к тете Марусе за утюгом, а я там заигрался со старыми друзьями и опомнился только после наступления позднего вечера и комендантского часа.
Возвращался я между 10-11 часами вечера, взошла полная луна, все предметы отбрасывали четкие тени. Когда я пробегал возле ветеринарной лечебницы, ближе к середине пионерского садика, прозвучало «гальт!» и раздалось пренеприятнейшее щелканье затвора. К тому времени мы были достаточно грамотны, чтобы понимать, что это значит. К моему счастью, в момент, когда прозвучала эта команда, я поравнялся с электрическим столбом, тень от которого накрыла меня. Одновременно с командой, а может даже мгновением раньше, я замер на месте. Немцы, о чем-то переговорив между собой, и вновь к моему счастью, не стали переходить улицу, а ушли вглубь пионерского садика. Думаю, что ко второму моему счастью был причастен обычный немецкий «орднунг» – я ведь не находился непосредственно на территории, охраняемой этим постом, значит докапываться до истины нечего.
Как бы продолжением стадиона, начиная с перекрестка улиц Широкой и Ворошилова, находился поселок, состоящий из десятка бараков. Немцы, огородив его забором в два ряда из колючей проволоки, превратили в лагерь военнопленных красноармейцев. Страшное это зрелище – многие сотни голодных, истощенных людей, а на вышках беспощадные охранники, стреляющие в каждого подошедшего к проволоке. Наш двор, а еще в большей степени двор соседей Колен, как ближайший к лагерю, стали основным местом, откуда разные люди пытались оказать помощь продовольствием, перебрасывать пакетики сразу через дом и ограждение лагеря, или из-за дома, но так, чтобы не видел ближний охранник. Это тоже было опасное дело, мне самому довелось увидеть, как какой-то мужчина неосмотрительно перебросил пакет. В то время я не мог различать «нацменов» по их национальностям, они мне все казались на одно лицо. Только проработав много лет в Средней Азии, понял, что это были калмыки и узбеки, а в меньшем количестве туркмены и таджики.
Однако «нацмены» не только стояли на вышках, они так же рьяно проявляли себя на облавах, то есть были подлыми людоловами. В то время моему старшему брату Виктору по возрасту уже существовала угроза быть угнанным в Германию. Для предотвращения этой угрозы в семье предпринимались некоторые меры безопасности. В частности, было устроено натуральное подполье – замаскированный лаз вел из дальней комнаты под полы большой комнаты. В той же дальней комнате стоял большой ларь, подняв крышку которого можно было увидеть два отделения, одно из которых было почти полностью заполнено зерном кукурузы, а во втором кукуруза была только на дне. В отделение ларя заполненного вела потайная боковая дверца – там был «схрон», а кукурузы над «схроном» было всего двадцать сантиметров. Этими устройствами Виктору иногда приходилось пользоваться – подпольем на более длительное время, так как там можно было лежать, а «схроном» кратковременно, так как там нужно было сидеть, скрючившись в неудобной позе. Помню, идет облава, в таких случаях все присутствующие члены семьи на «шухаре», видим от соседей, через два дома наискосок, прямым ходом к нам, нарушая порядок облавы, направляется «нацмен» в форме немецкого солдата. Брат моментально прячется в «схорон», «нацмен» врывается в дом и обращается к матери: «где сын?» Мать показывает на меня – вот, мол, сын, но я явно не подхожу по возрасту. «Нацмен» поднимает руку вверх, орет: «большой сын» – мать снова показывает на меня и разводит руки в стороны. «Нацмен» рьяно осматривает все комнаты, но никого кроме нас с мамой не видит, и, хотя в нем все же чувствуется недоверие, дом он покидает. В этом эпизоде видно предательское рвение «нацмена», но что более неприятно, так это подозрение на предательство соседей, откуда этот «вояка» прямиком направился к нашему дому. […]
<…> моя мать, простая украинская женщина, не имевшая ни одного класса образования, но пройдя тяжелый жизненный путь и уже похоронившая двух своих сынов, была истинным патриотом. При случае она, при помощи международного языка жестов, вступала в острую полемику с немецкими солдатами. Темы всегда были одни: «Зачем вы сюда пришли? Кому нужна эта война? Если Гитлеру и Сталину, то и сошлись бы они в рукопашную между собой». […] В те времена такая постановка была смертельно опасной, причем по обеим сторонам фронта. Однако своей простотой, правдивостью и смелостью вызывала симпатию слушателей. Думаю, что такой вид пропаганды среди немецких солдат был самым действенным.
Вообще оккупационных «прелестей» было много, кое о чем я уже упомянул, кое о чем еще вспомню в процессе дальнейшего повествования. А пока возвратимся к школьным делам. Второй учебный год, начавшийся с опозданием на целую четверть, не оставил особо ярких впечатлений об учебном процессе. Учились мы по довоенным учебникам, большинство из которых переходило к нам от старшеклассников. Однако не знаю, по каким каналам, но организованно в школу попадали, а затем распространялись и абсолютно новые, не бывшие в употреблении учебники. Таких учебников во втором классе у меня было два – «Читанка» и «Українська мова». К этим новым учебникам предъявлялось единственное требование – портреты Ленина и Сталина на первых страницах должны были быть заклеены. Дисциплина в школе была довольно слабой, посещение уроков никудышнее. […]
К тому времени, когда мы перебрались на улицу Широкую, деревянный забор, ограждавший стадион, который являлся продолжением пионерского садика, давно ушел на дрова. В то время, когда в нашем степном крае Донбассе в связи с оккупацией стали угольные шахты, на топливо пошло все, что могло гореть: заборы, дома, посадки и отдельные деревья. Место, которое находилось за железной дорогой, называлось «бугром», там росла прекрасная дубрава, но к концу оккупации от нее и пеньков не осталось. […]
1943 год принес новые заботы. На улице Широкой остановилась какая-то транспортная часть. Ее командир в звании «гауптман», «реквизировав» у нас большую, находившуюся в наибольшей готовности комнату и забрав ключ от нее, торчавший в замочной скважине, стал на постой. Мы вынуждены были ютиться на кухне и в двух недостроенных комнатах без полов. Однако вместе с этим неудобством мы получили возможность иметь самые свежие новости из Москвы. Дело в том, что у «гауптмана» был маленький ламповый приемник, техника в те времена довольно редкая и достаточно несовершенная. Этому приемнику требовалась внешняя антенна и заземление. Когда «гауптман» убывал в очередную поездку, он вынимал внешнее заземление, в комнате отключал антенну, запирал на замок конмату, а ключ забирал с собой. Поездок у него было много и, как правило, они были достаточно продолжительными, обычно три – пять дней. Видимо, транспортная часть занималась доставкой имущества и боеприпасов на фронт.
У нас был дубликат ключа, ведь двери ставили и замки врезали перед самой войной. Было также огромное желание слушать Москву, вызванное глубочайшим информационным вакуумом. «Освоил» приемник Виктор, «землю» он взял в комнатах без полов, антенна включалась в комнате. В результате мы почти регулярно получали свежие сведения из Москвы. Но за это можно было серьезно поплатиться – немецкий «орднунг» запрещал слушанье приемников, собственно, он запрещал сами приемники. Население должно было сдать таковые, у кого они имелись.
Однажды мы чуть было не попались. Наш постоялец со своей колонной убыл в очередную поездку, а мы, соскучившись по свежим новостям, несколькими часами позднее решилли послушать Москву. Виктор, произведя необходимые подключения, включил приемник и начал настраивать его на московскую волну. В это время в окно мы увидели неожиданно возвращающуюся автоколонну. Мы едва успели отключить антенну, смотать и снять заземление и запереть комнату, как вошел «гауптман». Его колонну где-то недалеко от города изрядно потрепала наша авиация. Немец был «не в духе», возможно поэтому не заметил, что приемник только что включался, именно по этой причине последствия могли быть еще более серьезными.
Помню еще такое интересное действие нашей семьи: на стене в комнате, которую занял этот немец, в течение всей оккупации провисел портрет Сталина. Конечно, он был не виден, его закрывал портрет мамы. Перед приходом немцев родители сделали «рокировку» портретов в одной раме. Какое количество различных делегаций приходило к нам после освобождения с просьбой отдать сохраненный портрет вождя! Ведь в городе их за время оккупации не осталось. Но мы его так никому и не отали. Это конечно не потому, что мы любили Иосифа Виссарионовича, нашему семейству не за что было его особенно любить, а потому, что портрет символизировал собой наш отпор иноземным захватчикам, наше отношение к оккупантам.
К лету 1943 года господство в воздухе нашей авиации стало абсолютным. Дошло до того, что пришлось наблюдать такую картину: девятка наших Пе-2 на бреющем полете с востока на запад прошла весь город, обрушила бомбовый груз на полевой аэродром немцев и тем же путем возвратилась на воскток, при этом ни одна зенитка в городе не тявкнула.
Летом этого года участились облавы людоловов, оккупанты свирепствовали по угону молодежи в Германию. Однако они чувствовали себя далеко не так самоуверенно, как это было в 1941-42 годах. Мы знали, что фронт приближается, и ждали освобождения. Наконец наступил август, момент освобождения приблизился вплотную, еще больше бесчинствовали облавы, немцы стали жечь и взрывать город.
Для того, чтобы в какой-то степени обезопасить семейство, мы на двухколесной тачке выехали за город, на огород, располагавшийся у «Попового» леса. Мы – это отец, мать, брат Виктор, я, сестричка Людмила и наша кормилица корова. На тачке было все необходимое, чтобы можно было просуществовать с неделю. В высокой кукурузе сделали заглубленный «курень» из такого расчета, чтобы нас не было видно с любой стороны. В общем «окопались». Однако при всей серьезности отношения к этому мероприятию мы не учли, что проселочная дорога, отделявшая нашу стоянку от известного нам родничка, который мы рассчитывали иметь как источник водоснабжения, может быть использована немцами при отступлении. Неожиданно на следующий день дорога «ожила» и по ней, почти непрерывным потоком двинулись отступающие немецкие части и бегущие их прихвостни-полицаи. Двое суток с неослабевающей силой катился этот поток и только на третий стал «пожиже». Только один раз, ночью, брату удалось перебраться на ту сторону дороги и набрать ведро воды. Это было сопряжено с большим риском, да вообще вся ситуация оказалась рисковой. Ни днем, ни ночью тревога не ослабевала. Днем сидели, укрывшись в «курене», чтобы нас не заметили с дороги, а ночью наблюдали три зарева горевших городов. Наибольшее зарево было над Артемовском, поменьше над Никитовкой и Часов-Яром.
На четвертый день поток отступающих немцев иссяк, только время от времени проносились отдельные повозки и машины. Наконец вволю напились воды.
На пятый день на дороге уже никого не было, и мы зашевелились, начав сборы домой. Первым Виктор заметил всадника, который оказался нашим разведчиком. Он подъехал к нашему «куреню», спросил о немцах, мы ему подробно рассказали о том, что наблюдали на дороге, а он нам сообщил, что в городе уже наши.
Моментально наш «цыганский табор» был окончательно свернут, мы вытащили свою тачку на дорогу и двинулись в сторону дома.
Практически здесь же, возле огорода, мы увидели неприятно удивившую нас картинку: лошадь и корова, подгоняемые несколькими нашими бойцами, тащили пушку, как ее тогда называли «сорокопятку». Мама, обращаясь к бойцам, с горечью пошутила: «Хлопцы, немцы на машинах убежали, а вы на чем гонитесь?» «Ничего, мать, мы их и на корове догоним» – смеясь, отвечали солдаты. И хотя веселость бойцов располагала к оптимизму, но даже у меня было какое-то двойное чувство: радость, что нет оккупантов, а с другой стороны огорчение в том, что наступление идет «на корове». Это первое «кисло-сладкое» впечатление усилил эпизод, происшедший с нами через какие-то полтораста-двести шагов от места описанной встречи, когда мы достигли восточной окраины «Попового» леса. Вдруг из кустарника выскочила группа вооруженных людей в гражданской одежде, сказали, что они партизаны и забрали Витин велосипед «для военных целей». Велосипед благополучно «пережил» оккупацию, а первые минуты освобождения был нагло «реквизирован своими». Следует сказать, что партизаны в нашем городе были действительно, но это было в начале оккупации. Условия степного Донбасса не способствовали развитию этой формы сопротивления врагу, преобладало подпольное движение. Нас же «грабанула» какая-то банда, работавшая под партизан.
Волнительным было наше приближение к городу. Сохранилось ли там хотя бы что-нибудь? Ведь зарево над городом было все ночи и только в последнюю ночь стало затухать. Наконец мы увидели свій дом, он стоял цел и, как казалось издали, невредим. Когда мы приблизились к нему, то увидели, что стекла все побиты, а два оконных блока высажены полностью. Это были результаты взрвывов, проводившихся немцами на железной дорге, самый большой урон нам нанесли взрывы на ней водопропускных труб. Это были мелочи, мы радовались, что так удачно все обошлось, ведь в городе выгорел весь центр, да и ближние все четыре Привокзальных и Кузнечная улицы были выжжены полностью.
Весь первый день и половину следующего в городе практически не было видно освободителей. Только изредка промелькнут один или два-три наших бойца и опять никого не видно. Было непонятно от кого же трое суток уходили силы немецкой армии, возникала тревога: не временное ли это освобождение.
Во второй половине второго дня освобождения ситуация прояснилась. На запад покатился непрерывный поток Красной армии. В этом потоке только изредка можно было увидеть гужевой транспорт. Танк за танком, сотни боевых машин, автомобили с пушками на прицепе. Ни одного подразделения в пешем строю. Части, не вмещающиеся на железнодорожный переезд, сворачивали на стадион, где моментально разворачивались походные кухни, кормили солдат, и как только в движущихся колонах образовывался разрыв, втягивались в этот промежуток и продолжали движение на запад. Так продолжалось трое суток. Стало ясно – вовзврату оккупации не бывать.
Наша улица Широкая в те времена была действительно широкой, это уже после войны, застроив ее середину, сделали дважды узкой. Помню однажды, еще во время оккупации, с нее взлетел немецкий самолет, севший на стадионе. В первые дни осободждения на улице останавливались некоторые части Красной армии на отдых, обед или ужин. Взрослые и дети ходили к солдатам и расспрашивали нет ли среди них родственников, знакомых или друзей. И представьте себе, положительные случаи были. Мы, например, встретили сослуживцев дяди Вани, мужа тети Маруси, и узнали от них номер его полевой почты. […]
Через неделю одновременно призвали в армию и отца, и брата Виктора. Отец сразу попал в действующую часть, а брат – в подготовительные лагеря. Однако в один из первых дней там, построив призванных ребят, приказали: «кто добровольцем пойдет в действующую армию – шаг вперед». Из рядов вышло три человека, в их числе и мой старший брат Виктор. […]
Моей главной обязанностью стало учение в школе, работы по домашнему хозяйству, работы в поле на наших огородах, работы на подрядном участке в совхозе Артема.
Открыла запись школа имени Горького, расположенная ближе всех к нашему дому, и ребята с ближних к ней улиц поспешили в нее записаться. Однако в школе временно, как нам говорили, расположился теперь уже наш военный госпиталь. А пока нас собирали в хозяйственных постройках бывшей «совпартшколы», главное здание которой было взорвано немцами при отступлении. Занятия шли без расписаний, иногда в одной комнате одновременно собиралось по три разновозрастных класса, а чаще занятий просто не было.
Наконец к концу первой четверти госпиталь выехал. Потребовалось приводить школу в порядок после расположения в ней двух госпиталей, добро само здание до войны было построено как школа. Все классные комнаты на одну треть были забиты соломой. Школьной мебели и инвентаря, кроме двух разбитых роялей в рекреации второго этажа, не сохранилось – все ушло в топки котельной, которая находилась в подвале школы. За неделю вычистили, выдраили мы все помещения. Далее перед каждым школьником была поставлена задача доставить с угольного склада северной станции на школьный двор (это почти за три километра) четыреста килограммов угля. Помню, что я эту задачу на нашей тачке-кормилице, выполнил за одну ходку. Удивлению школьных руководителей предела не было. Да и удивляться было чему, ведь девятилетний пацан притащил почти «лошадиную» норму. Я и сам сейчас удивляюсь тому случаю, ведь мне сегодня тяжело протащить тачку на расстояние в три раза короче, в два раза легче. Правда сегодня я все же могу объяснить тот «феномен» – тачку делал мастер-умница. Она была идеально сбалансирована, а мы в борьбе за выживание всю войну с ней «тренировались». Выбился я из сил капитально, но школьные руководители уговорили меня сделать еще один рейс с «безлошадным», то есть с учеником, у которого тачки не было. Но в этом рейсе, хотя и с помощником, заргузили мы угля на сто килограммов меньше.
После заготовки угля наступил период комплектации школьной мебели. Настоящей школьной мебели конечно не было. Сначала собрали то, что можно было «позаимствовать» в горде, в парке, на вокзале – столы, скамейки, но основная комплектация пошла за счет домашних тумбочек и обычных домашних табуреток.
Где-то близко к новому 1944 году наступил, собственно, этап обучения в школе. Наш третий класс вела Екатерина Васильевна, фамилию которой я не помню. В классе собралось много ребят, которые во время оккупации мало или совсем не посещали школу, было много так называемых «переростков». К своему удивлению я в своем классе обнаружил грозу школы имени Гоголя – Витьку «Попа». Только теперь он уже не казался мне грозой. Школа была смешанная украинско-русская, с совместным обучением мальчиков и девочек. Однако я из девчат никого не помню, их было меньшинство в классе, а вот ребят помню многих. Обучение в нашем классе шло на украинском языке, то есть я, как начал обучение, так и продолжал его на «рідній мові».
Кроме нас, переживших оккупацию, в школе стали появляться ребята, возвратившиеся из эвакуации, правда, большинство из них попадали в классы с обучением на русском языке. Как ни странно, но это даже в школе была привилегированная каста. Скорее всего, это было потому, что родители этих школьников, возвратившись из эвакуации, имели у государства больше доверия и, как правило, занимали в городе руководящие посты. Был у нас в классе мальчик Гриц Пастушенко, говорили, что его отец то ли начальник милиции, то ли какой-то начальник в милиции. Как бы плохо ни отвечал урок этот хлопец, ниже четверки ему не ставили. […]
Лето того года запомнилось интенсивной до тошноты, до полупотери сознания работой в поле. Мать в различных организациях соц. Собес, солдаток, места работы отца, совхоза Артема, где работала сама и еще где-то) набрала пять огородов в личное пользование. Это были участки земли от 5 до 25 соток, расположенные в разные стороны от города на расстоянии от 4 до 12 километров. Кроме этого взяла подряд на обработку одного гектара в совхозе Артема. Таких «подрядчиков» тогда называли «гектарницами». Самой неприятной работой мне запомнились прорывки и прополки 75 соток сахарной свеклы из этого гектара. В качестве поощрения представлялась работа на остальных 25 сотках этого гектара – то была бахча или, как говорили «баштан». Когда созревали арбузы и дыни, мать брала туда и соседских ребят Колен и других ребят. Дело в том, что на участке можно было кушать «сколько влезет», а выносить не разрешалось, за чем строго следили. […]
Должен сказать, что каким бы ни был тяжелым труд в поле, на огородах, но благодаря этому труду, организаторским способностям мамы Оли, наше семейство никогда не голодовало, а ведь годы были страшно тяжелые.
Летом 1944 года была вновь проведена реорганизация школ. Нашу смешанную школу имени Горького условно, оставив в одном здании, разделили на две школы с преподаванием на русском языке, а именно мужскую №7, оставив ей прежнее наименование, и женскую №11, присвоив ей имя Калинина. Нас же, украинцев, рассовали по другим школам. […]
Самые волнующие события приходятся на весну 1945 года.
Победа! Конец Великой Отечественной войне!
Мы слышали много победных салютов по радио, когда Родина салютовала победителям за взятие многих городов, а вот салют в Артемовске в честь Победы на меня произвел особое впечатление. О том, что будет салют в нашем городе, мы, мальчишки, узнали только к концу дня 9-го мая. Со всех ног помчались в центр города. Возле дома Ленина, со стороны пьедестала памятника Артему (сам памятник во время оккупации немцы уничтожили) стояло несколько зенитных орудий большого калибра и волновалась огромная и всё увеличивающаяся толпа. Орудия вдруг выстрелили, от неожиданности люди шарахнулись в стороны – такая была реакция народа, еще крепко помнившего громы только что окончившейся войны. С крыши дома Ленина стали запускать цветные ракеты и хотя зенитки продолжали салютовать, публика успокоилась и радовалась празднику Победы. […]
1946-47 годы в Донбассе были очень тяжелыми в жизненном отношении. Существовала жесткая карточная система. По карточкам можно было получить 500 грамм хлеба работающему члену семьи и 300 иждивенцу. Таким образом, наше семейство получало 1400 грамм хлеба в день.
Если учесть, что кроме хлеба в магазинах практически ничего другого купить было нельзя, то эта норма окажется скудной. Народ в городах в массе голодал. Нашему семейству голодать не пришлось: мы, проживая в городе, вели практически сельский образ жизни. Работать приходилось много, продолжали обрабатывать несколько огородов, держали корову, на том и сами держались».
